Море Вероятностей - Страница 38

Ему отнюдь не нравилось соперничать за женщин. Женщины должны были приходить сами, чувствовать в нём хозяина жизни и лететь к нему, как мотыльки на свет. Он был с ними внимательным и галантным, потому что впитывал счастье и благодарность любовниц, собирал их наслаждение, словно мёд с цветов. Мысль о том, что за лучшую, самую свежую и привлекательную девушку даже ему придётся соперничать с кем‑то, взбесила Данкмара. Теперь он смотрел на Йиррана иными глазами.

…Отплясывать самбу на фоне заката в полосе прибоя – какая пошлость. Будь танцору лет четырнадцать или семнадцать, это смотрелось бы лучше, но на четвёртом десятке пора становиться серьёзнее.

Пошло и глупо.

Йирран прошёлся колесом. Дисайне взвизгнула и зааплодировала.

«Достаточно, — неприязненно подумал Данкмар. – Заканчивайте с этим, господин Эвен. Если вы отберёте у меня ещё немного внимания моей любовницы, то станете моим избранником. Нет, не в том же смысле, что моя любовница. Вы очень милый, глупый и невинный человек, вы очень меня раздражаете. И я вложу вас в проект». Ему вспомнилась фраза, брошенная Йирраном при расставании – тогда, ни свет, ни заря, в Белых Аллеях. «Возможно, мы ещё встретимся», — сказал араукан с загадочным видом, не вложив, конечно, в слова ни малейшего смысла.

Но они всё‑таки встретились.

И, возможно, встретятся в третий, последний раз.

«Что же, — подумал Данкмар спустя минуту, уже почти спокойно, — всё к лучшему. Теперь мне не нужно тратить время на поиски следующего избранника: он передо мной. Я умею не терять людей… любопытно, как там Ландвин. Позвоню ему утром». Прямо сейчас увести Дисайне с собой Йирран, конечно, не мог, да вряд ли и думал об этом, но вот разозлил он Данкмара изрядно.

Музыка закончилась. В финале Йирран с поразительной ловкостью сделал сальто назад, сорвав новые аплодисменты. Данкмар слегка поморщился, но усмехнулся и лениво похлопал, внося свою дань в общий восторг.

Араукан нашёл его взглядом и вдруг улыбнулся, словно близкому другу.

Интерлюдия. Язык Ада

Ликка подмела келью, протёрла мокрой тряпицей белые стены и крохотное, забранное частой решёткой окно. Вычистила грубый подсвечник и вставила в него новую свечу, вытряхнула и аккуратно расправила тощий матрасец на каменном ложе. Потом распрямилась и придирчиво огляделась. Больше прибирать в келье было нечего. Тогда, наведавшись в сад, Ликка сорвала несколько цветов и положила у изголовья – для того смиренного друга, что придёт сюда после неё.

Тихим шагом она вышла из кельи и притворила за собой дверь.

Была ночь. По небу шествовала луна в окружении звёздной свиты. Бледный свет падал дорожками на гладь прудов и каналов. Над полянами в прозрачных рощах кружились светляки. Вода журчала у мостовых опор. Вдали поднимались серебряно–белые сияющие стелы мнемотеки. Молитвенные кельи, низкие и тесные строеньица из белого камня тоже светились во мраке, разбросанные среди садов и рощ, как жемчуг в траве.

Ликку охватила грусть.

Долго она стояла на каменной плите у двери, не решаясь сделать шаг. Снова и снова одёргивала мешковатое платье, перевязывала покрывало; потом, опомнившись, спустила чётки с запястья и, перебирая резные бусины, вслух прочла Догму преданности.

Скоро она снимет одежду смиренницы и покинет Обитель. Её ждёт долг, предназначение, базовая функциональность – та жизнь, от которой она малодушно укрылась в безмятежности этих мест. Неведомо, вернётся ли она сюда когда‑нибудь. Быть может, ей выпадет та же судьба, что и Тчайрэ, и её имя Отрёкшиеся будут петь в мнемотеке, молясь за тех, кто уже не помолится за себя сам.

Ликка прерывисто вздохнула и закрыла глаза. Ей хотелось заплакать. Хотелось кинуться к кому‑нибудь, кто сказал бы: «Да, Ликка, останься здесь, мы все этого хотим». Как просто найти дозволение! Пожалуй, от любого в Гласе она услышит желанные слова… Но беспощадный приказ она отдала себе сама и как никто другой знала его смысл и причину. Только Тчайрэ мог бы сейчас по–настоящему поддержать её. А Тчайрэ больше нет.

Ликка знала, что приняла правильное решение. Это нетрудно: решать верно. Трудно завершить решение поступком. «Всемилосердная, укрепи меня», — она сжала чётки до боли в пальцах. Душно благоухали ночные цветы. Тишина царила в Обители Вне Времён, нарушаемая лишь шелестом листьев, журчанием свежих вод и шёпотом молитв. Будет иное, страшно иное… Здесь порой мнилось, что иного нет вовсе, что всюду тот же покой и стремление к добру. Так нарочито было создано это место. Его творили смиренные, принесшие Клятву цветов, а она не требовала аскетизма. Ликка подняла взгляд и остановила его на единственном образе в Обители, который напоминал: это неподлинный мир. Осязаемая иллюзия, тихое укрывище для ослабевших.

Странник, который принёс им веру, говорил, что у Всемилосердной нет личной символики, и не стоит творить икон где‑либо вне собственной души. Но Глас Немых изобрёл символику – в соответствии с догмами, не личную. То был знак, напоминавший о Нисхождении и уповании на него.

Серебряная лестница крутыми витками поднималась в небо. Она была видна отовсюду и терялась в космической тьме.

…В далёкой мнемотеке Отрёкшиеся запели один из своих горьких гимнов, монотонный и безмятежный. Ликка замерла, вслушиваясь в слова.

Вспомни о них, Возлюбленная Миров.
О тех, кто не может очистить душу
от порока и скверны,
потому что сам является ими.
Они не выбирали свою природу,
и всё же недостойны прощения.